Сборник рассказов стена
Отзывы о книге Стена. Новеллы (сборник)
Автор исследует ощущения персонажей своего произведения перед смертью.
Действие происходит в Испании во время гражданской войны 30-х годов 20 века между республиканцами и анархистами.
Перед нами трое арестованных анархиста, приговоренных к смертной казни. Завтра утром приговор должен быть приведен в исполнение.
Автор отобразил три характера, ожидающих смерть. Но не один из них не был верующим со своей картиной посмертного существования, поэтому, считаю, область исследования ограниченной. Для всех троих посмертного существования нет. Они пытаются его представить, но не могут. Одновременно не могут представить себя вне существования. Далее тупик, стена, ничто.
Было интересно, как преобразуется смысл жизни у неверующего в преддверии смерти. Оказалось, что не только любовь главного героя, но и идеи были бессмысленны, а с моей позиции – ложны. Сартр показал так, что со смертью человека, его прошлая жизнь теряет смысл. А тогда зачем и к чему стремиться?
«Я хотел быть освободителем Испании, преклонялся перед Пи-и-Маргалем, я примкнул к анархистам, выступал на митингах; все это я принимал всерьез, как будто смерти не существовало. В эти минуты у меня было такое ощущение, как будто вся моя жизнь была передо мной как на ладони, и я подумал: какая гнусная ложь! Моя жизнь не стоила ни гроша, ибо она была заранее обречена. Я спрашивал себя: как я мог слоняться по улицам, волочиться за женщинами; если б я только мог предположить, что сгину подобным образом, я не шевельнул бы и мизинцем.»
Тут даже речь не о религиозной вере, а например вере в любовь, красоту мира, в гармонию природы, в идеи, которые мы реализуем в жизни, в значимость творческого труда.
Смерть представлена как судья нашей прожитой жизни, как что-то, относительно чего мы оцениваем смысл сегодняшнего дня.
Ещё мне было интересно то, как автор описал влияние будущего, на сегодняшний день. Влияние представляемого персонажами небытия, после утрешнего расстрела, на их сегодняшнее состояние, ночью, перед исполнением приговора. Изменялось физическое состояние и восприятие своего тела. Представляемое будущее начало активно внедряться в настоящее.
Концовка произведения, выбив остатки веры у героя в какой-то смысл и цель жизни, подтвердила бессмысленность и глупость подобного существования.
Наши классики после подобной ситуации:
«Выходило, что остается жить минут пять, не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть.
…
Всё это он думал в эти две минуты решить! Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними…
…
Что, если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! И всё это было бы мое!»
Ф.М. Достоевский «Идиот»
Философия Сартра, мне показалась, вырванной из целостного бытия. Взята какая-то малая часть реальности и на этой части осуществлена попытка глобальных выводов о смысле жизни.
www.livelib.ru
Жан-Поль Сартр - Стена читать онлайн
Жан-Поль Сартр
Стена
Нас втолкнули в просторную белую комнату. По глазам резанул яркий свет, я зажмурился. Через мгновение я увидел стол, за ним четырех субъектов в штатском, листающих какие-то бумаги. Прочие арестанты теснились в отдалении. Мы пересекли комнату и присоединились к ним. Многих я знал, остальные были, по-видимому, иностранцы. Передо мной стояли два круглоголовых похожих друг на друга блондина, я подумал: наверно, французы. Тот, что пониже, то и дело подтягивал брюки – явно нервничал.
Все это тянулось уже около трех часов, я совершенно отупел, в голове звенело. Но в комнате было тепло, и я чувствовал себя вполне сносно: целые сутки мы тряслись от холода. Конвойные подводили арестантов поодиночке к столу. Четыре типа в штатском спрашивали у каждого фамилию и профессию. Дальше они в основном не шли, но иногда задавали вопрос: «Участвовал в краже боеприпасов?» или: «Где был и что делал десятого утром?» Ответов они даже не слушали или делали вид, что не слушают, молчали, глядя в пространство, потом начинали писать. У Тома спросили, действительно ли он служил в интернациональной бригаде. Отпираться было бессмысленно – они уже изъяли документы из его куртки. У Хуана не спросили ничего, но как только он назвал свое имя, торопливо принялись что-то записывать.
– Вы же знаете, – сказал Хуан, – это мой брат Хозе – анархист. Но его тут нет. А я политикой не занимаюсь и ни в какой партии не состою.
Они молча продолжали писать. Хуан не унимался:
– Я ни в чем не виноват. Не хочу расплачиваться за других. – Губы его дрожали. Конвойный приказал ему замолчать и отвел в сторону. Настала моя очередь.
– Ваше имя Пабло Иббиета?
Я сказал, что да. Субъект заглянул в бумаги и спросил:
– Где скрывается Рамон Грис?
– Не знаю.
– Вы прятали его у себя с шестого по девятнадцатое.
– Это не так.
Они стали что-то записывать, потом конвойные вывели меня из комнаты. В коридоре между двумя охранниками стояли Том и Хуан. Нас повели. Том спросил у одного из конвоиров:
– А дальше что?
– В каком смысле? – отозвался тот.
– Что это было – допрос или суд?
– Суд.
– Ясно. И что с нами будет?
Конвойный сухо ответил:
– Приговор вам сообщат в камере.
То, что они называли камерой, на самом деле было больничным подвалом. Там было дьявольски холодно и вовсю гуляли сквозняки. Ночь напролет зубы стучали от стужи, днем было ничуть не лучше. Предыдущие пять дней я провел в карцере одного архиепископства – что-то вроде одиночки, каменный мешок времен средневековья. Арестованных была такая прорва, что их совали куда придется. Я не сожалел об этом чулане: там я не коченел от стужи, был один, а это порядком выматывает. В подвале у меня по крайней мере была компания. Правда, Хуан почти не раскрывал рта: он страшно трусил, да и был слишком молод, ему нечего было рассказывать. Зато Том любил поговорить и к тому же знал испанский отменно.
В подвале были скамья и четыре циновки. Когда за нами закрылась дверь, мы уселись и несколько минут молчали. Затем Том сказал:
– Ну все. Теперь нам крышка.
– Наверняка, – согласился я. – Но малыша-то они, надеюсь, не тронут.
– Хоть брат его и боевик, сам-то он ни при чем.
Я взглянул на Хуана: казалось, он нас не слышит. Том продолжал:
– Знаешь, что они вытворяют в Сарагосе? Укладывают людей на мостовую и утюжат их грузовиками. Нам один марокканец рассказывал, дезертир. Да еще говорят, что таким образом они экономят боеприпасы.
– А как же с экономией бензина?
Том меня раздражал: к чему он все это рассказывает?
– А офицеры прогуливаются вдоль обочины, руки в карманах, сигаретки в зубах. Думаешь, они сразу приканчивают этих бедолаг? Черта с два! Те криком кричат часами. Марокканец говорил, что сначала он и вскрикнуть-то не мог от боли.
– Уверен, что тут они этого делать не станут, – сказал я, – чего-чего, а боеприпасов у них хватает.
Свет проникал в подвал через четыре отдушины и круглое отверстие в потолке слева, выходящее прямо в небо. Это был люк, через который раньше сбрасывали в подвал уголь. Как раз под ним на полу громоздилась куча мелкого угля. Видимо, он предназначался для отопления лазарета. Потом началась война, больных эвакуировали, а уголь так и остался. Люк, наверно, забыли захлопнуть, и сверху временами накрапывал дождь. Внезапно Том затрясся:
– Проклятье! – пробормотал он. – Меня всего колотит. Этого еще не хватало!
Он встал и начал разминаться. При каждом движении рубашка приоткрывала его белую мохнатую грудь. Потом он растянулся на спине, поднял ноги и стал делать ножницы: я видел, как подрагивает его толстый зад. Вообще-то Том был крепыш и все-таки жирноват. Я невольно представил, как пули и штыки легко, как в масло, входят в эту массивную и нежную плоть. Будь он худощав, я бы, вероятно, об этом не подумал. Я не озяб и все же не чувствовал ни рук, ни ног. Временами возникало ощущение какой-то пропажи, и я озирался, разыскивая свою куртку, хотя тут же вспоминал, что мне ее не вернули. Это меня огорчило. Они забрали нашу одежду и выдали полотняные штаны, в которых здешние больные ходили в самый разгар лета. Том поднялся с пола и уселся напротив.
– Ну что, согрелся?
– Нет, черт побери. Только запыхался.
Около восьми часов в камеру вошли комендант и два фалангиста. У коменданта в руках был список. Он спросил у охранника:
– Фамилии этих трех?
Тот ответил:
– Стейнбок, Иббиета, Мирбаль.
Комендант надел очки и поглядел в список.
– Стейнбок… Стейнбок… Ага, вот он. Вы приговорены к расстрелу. Приговор будет приведен в исполнение завтра утром.
Он поглядел в список еще раз:
– Оба других тоже.
– Но это невозможно, – пролепетал Хуан. – Это ошибка.
Комендант удивленно взглянул на него:
– Фамилия?
– Хуан Мирбаль.
– Все правильно. Расстрел.
– Но я же ничего не сделал, – настаивал Хуан.
Комендант пожал плечами и повернулся к нам:
– Вы баски?
– Нет.
Комендант был явно не в духе.
– Но мне сказали, что тут трое басков. Будто мне больше делать нечего, кроме как их разыскивать. Священник вам, конечно, не нужен?
Мы промолчали. Комендант сказал:
– Сейчас к вам придет врач, бельгиец. Он побудет с вами до утра.
Козырнув, он вышел.
– Ну, что я тебе говорил, – сказал Том. – Не поскупились.
– Это уж точно, – ответил я. – Но мальчика-то за что? Подонки!
Я сказал это из чувства справедливости, хотя, по правде говоря, паренек не вызывал у меня ни малейшей симпатии. У него было слишком тонкое лицо, и страх смерти исковеркал его черты до неузнаваемости. Еще три дня назад это был хрупкий мальчуган – такой мог бы и понравиться, но сейчас он казался старой развалиной, и я подумал, что, если б даже его отпустили, он таким бы и остался на всю жизнь. Вообще-то мальчишку следовало пожалеть, но жалость внушала мне отвращение, да и парень был мне почти противен.
Конец ознакомительного отрывка
Вы можете купить книгу и Прочитать полностью
Хотите узнать цену?ДА, ХОЧУ
libking.ru
Стена. Новеллы (сборник) — Жан-Поль Сартр
Автор исследует ощущения персонажей своего произведения перед смертью.
Действие происходит в Испании во время гражданской войны 30-х годов 20 века между республиканцами и анархистами.
Перед нами трое арестованных анархиста, приговоренных к смертной казни. Завтра утром приговор должен быть приведен в исполнение.
Автор отобразил три характера, ожидающих смерть. Но не один из них не был верующим со своей картиной посмертного существования, поэтому, считаю, область исследования ограниченной. Для всех троих посмертного существования нет. Они пытаются его представить, но не могут. Одновременно не могут представить себя вне существования. Далее тупик, стена, ничто.
Было интересно, как преобразуется смысл жизни у неверующего в преддверии смерти. Оказалось, что не только любовь главного героя, но и идеи были бессмысленны, а с моей позиции – ложны. Сартр показал так, что со смертью человека, его прошлая жизнь теряет смысл. А тогда зачем и к чему стремиться?
«Я хотел быть освободителем Испании, преклонялся перед Пи-и-Маргалем, я примкнул к анархистам, выступал на митингах; все это я принимал всерьез, как будто смерти не существовало. В эти минуты у меня было такое ощущение, как будто вся моя жизнь была передо мной как на ладони, и я подумал: какая гнусная ложь! Моя жизнь не стоила ни гроша, ибо она была заранее обречена. Я спрашивал себя: как я мог слоняться по улицам, волочиться за женщинами; если б я только мог предположить, что сгину подобным образом, я не шевельнул бы и мизинцем.»
Тут даже речь не о религиозной вере, а например вере в любовь, красоту мира, в гармонию природы, в идеи, которые мы реализуем в жизни, в значимость творческого труда.
Смерть представлена как судья нашей прожитой жизни, как что-то, относительно чего мы оцениваем смысл сегодняшнего дня.
Ещё мне было интересно то, как автор описал влияние будущего, на сегодняшний день. Влияние представляемого персонажами небытия, после утрешнего расстрела, на их сегодняшнее состояние, ночью, перед исполнением приговора. Изменялось физическое состояние и восприятие своего тела. Представляемое будущее начало активно внедряться в настоящее.
Концовка произведения, выбив остатки веры у героя в какой-то смысл и цель жизни, подтвердила бессмысленность и глупость подобного существования.
Наши классики после подобной ситуации:
«Выходило, что остается жить минут пять, не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть.
…
Всё это он думал в эти две минуты решить! Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними…
…
Что, если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! И всё это было бы мое!»
Ф.М. Достоевский «Идиот»
Философия Сартра, мне показалась, вырванной из целостного бытия. Взята какая-то малая часть реальности и на этой части осуществлена попытка глобальных выводов о смысле жизни.
www.livelib.ru
Читать книгу Стена Жана-Поля Сартра : онлайн чтение
Жан-Поль Сартр
Стена
Нас втолкнули в просторную белую комнату. По глазам резанул яркий свет, я зажмурился. Через мгновение я увидел стол, за ним четырех субъектов в штатском, листающих какие-то бумаги. Прочие арестанты теснились в отдалении. Мы пересекли комнату и присоединились к ним. Многих я знал, остальные были, по-видимому, иностранцы. Передо мной стояли два круглоголовых похожих друг на друга блондина, я подумал: наверно, французы. Тот, что пониже, то и дело подтягивал брюки – явно нервничал.
Все это тянулось уже около трех часов, я совершенно отупел, в голове звенело. Но в комнате было тепло, и я чувствовал себя вполне сносно: целые сутки мы тряслись от холода. Конвойные подводили арестантов поодиночке к столу. Четыре типа в штатском спрашивали у каждого фамилию и профессию. Дальше они в основном не шли, но иногда задавали вопрос: «Участвовал в краже боеприпасов?» или: «Где был и что делал десятого утром?» Ответов они даже не слушали или делали вид, что не слушают, молчали, глядя в пространство, потом начинали писать. У Тома спросили, действительно ли он служил в интернациональной бригаде. Отпираться было бессмысленно – они уже изъяли документы из его куртки. У Хуана не спросили ничего, но как только он назвал свое имя, торопливо принялись что-то записывать.
– Вы же знаете, – сказал Хуан, – это мой брат Хозе – анархист. Но его тут нет. А я политикой не занимаюсь и ни в какой партии не состою.
Они молча продолжали писать. Хуан не унимался:
– Я ни в чем не виноват. Не хочу расплачиваться за других. – Губы его дрожали. Конвойный приказал ему замолчать и отвел в сторону. Настала моя очередь.
– Ваше имя Пабло Иббиета?
Я сказал, что да. Субъект заглянул в бумаги и спросил:
– Где скрывается Рамон Грис?
– Не знаю.
– Вы прятали его у себя с шестого по девятнадцатое.
– Это не так.
Они стали что-то записывать, потом конвойные вывели меня из комнаты. В коридоре между двумя охранниками стояли Том и Хуан. Нас повели. Том спросил у одного из конвоиров:
– А дальше что?
– В каком смысле? – отозвался тот.
– Что это было – допрос или суд?
– Суд.
– Ясно. И что с нами будет?
Конвойный сухо ответил:
– Приговор вам сообщат в камере.
То, что они называли камерой, на самом деле было больничным подвалом. Там было дьявольски холодно и вовсю гуляли сквозняки. Ночь напролет зубы стучали от стужи, днем было ничуть не лучше. Предыдущие пять дней я провел в карцере одного архиепископства – что-то вроде одиночки, каменный мешок времен средневековья. Арестованных была такая прорва, что их совали куда придется. Я не сожалел об этом чулане: там я не коченел от стужи, был один, а это порядком выматывает. В подвале у меня по крайней мере была компания. Правда, Хуан почти не раскрывал рта: он страшно трусил, да и был слишком молод, ему нечего было рассказывать. Зато Том любил поговорить и к тому же знал испанский отменно.
В подвале были скамья и четыре циновки. Когда за нами закрылась дверь, мы уселись и несколько минут молчали. Затем Том сказал:
– Ну все. Теперь нам крышка.
– Наверняка, – согласился я. – Но малыша-то они, надеюсь, не тронут.
– Хоть брат его и боевик, сам-то он ни при чем.
Я взглянул на Хуана: казалось, он нас не слышит. Том продолжал:
– Знаешь, что они вытворяют в Сарагосе? Укладывают людей на мостовую и утюжат их грузовиками. Нам один марокканец рассказывал, дезертир. Да еще говорят, что таким образом они экономят боеприпасы.
– А как же с экономией бензина?
Том меня раздражал: к чему он все это рассказывает?
– А офицеры прогуливаются вдоль обочины, руки в карманах, сигаретки в зубах. Думаешь, они сразу приканчивают этих бедолаг? Черта с два! Те криком кричат часами. Марокканец говорил, что сначала он и вскрикнуть-то не мог от боли.
– Уверен, что тут они этого делать не станут, – сказал я, – чего-чего, а боеприпасов у них хватает.
Свет проникал в подвал через четыре отдушины и круглое отверстие в потолке слева, выходящее прямо в небо. Это был люк, через который раньше сбрасывали в подвал уголь. Как раз под ним на полу громоздилась куча мелкого угля. Видимо, он предназначался для отопления лазарета. Потом началась война, больных эвакуировали, а уголь так и остался. Люк, наверно, забыли захлопнуть, и сверху временами накрапывал дождь. Внезапно Том затрясся:
– Проклятье! – пробормотал он. – Меня всего колотит. Этого еще не хватало!
Он встал и начал разминаться. При каждом движении рубашка приоткрывала его белую мохнатую грудь. Потом он растянулся на спине, поднял ноги и стал делать ножницы: я видел, как подрагивает его толстый зад. Вообще-то Том был крепыш и все-таки жирноват. Я невольно представил, как пули и штыки легко, как в масло, входят в эту массивную и нежную плоть. Будь он худощав, я бы, вероятно, об этом не подумал. Я не озяб и все же не чувствовал ни рук, ни ног. Временами возникало ощущение какой-то пропажи, и я озирался, разыскивая свою куртку, хотя тут же вспоминал, что мне ее не вернули. Это меня огорчило. Они забрали нашу одежду и выдали полотняные штаны, в которых здешние больные ходили в самый разгар лета. Том поднялся с пола и уселся напротив.
– Ну что, согрелся?
– Нет, черт побери. Только запыхался.
Около восьми часов в камеру вошли комендант и два фалангиста. У коменданта в руках был список. Он спросил у охранника:
– Фамилии этих трех?
Тот ответил:
– Стейнбок, Иббиета, Мирбаль.
Комендант надел очки и поглядел в список.
– Стейнбок… Стейнбок… Ага, вот он. Вы приговорены к расстрелу. Приговор будет приведен в исполнение завтра утром.
Он поглядел в список еще раз:
– Оба других тоже.
– Но это невозможно, – пролепетал Хуан. – Это ошибка.
Комендант удивленно взглянул на него:
– Фамилия?
– Хуан Мирбаль.
– Все правильно. Расстрел.
– Но я же ничего не сделал, – настаивал Хуан.
Комендант пожал плечами и повернулся к нам:
– Вы баски?
– Нет.
Комендант был явно не в духе.
– Но мне сказали, что тут трое басков. Будто мне больше делать нечего, кроме как их разыскивать. Священник вам, конечно, не нужен?
Мы промолчали. Комендант сказал:
– Сейчас к вам придет врач, бельгиец. Он побудет с вами до утра.
Козырнув, он вышел.
– Ну, что я тебе говорил, – сказал Том. – Не поскупились.
– Это уж точно, – ответил я. – Но мальчика-то за что? Подонки!
Я сказал это из чувства справедливости, хотя, по правде говоря, паренек не вызывал у меня ни малейшей симпатии. У него было слишком тонкое лицо, и страх смерти исковеркал его черты до неузнаваемости. Еще три дня назад это был хрупкий мальчуган – такой мог бы и понравиться, но сейчас он казался старой развалиной, и я подумал, что, если б даже его отпустили, он таким бы и остался на всю жизнь. Вообще-то мальчишку следовало пожалеть, но жалость внушала мне отвращение, да и парень был мне почти противен.
Хуан не проронил больше ни слова, он сделался землисто-серым: серыми стали руки, лицо. Он снова сел и уставился округлившимися глазами в пол. Том был добряк, он попытался взять мальчика за руку, но тот яростно вырвался, лицо его исказила гримаса.
– Оставь его, – сказал я Тому. – Ты же видишь, он сейчас разревется.
Том послушался с неохотой: ему хотелось как-то приласкать парнишку – это отвлекло бы его от мыслей о собственной участи. Меня раздражали оба. Раньше я никогда не думал о смерти – не было случая, но теперь мне ничего не оставалось, как задуматься о том, что меня ожидает.
– Послушай, – спросил Том, – ты хоть кого-нибудь из них ухлопал?
Я промолчал. Том принялся расписывать, как он подстрелил с начала августа шестерых. Он определенно не отдавал себе отчета в сложившемся положении, и я прекрасно видел, что он этого не хочет. Да и сам я покуда толком не осознавал случившегося, однако я уже думал о том, больно ли умирать, и чувствовал, как град жгучих пуль проходит сквозь мое тело. И все же эти ощущения явно не касались сути. Но тут я мог не волноваться: для ее уяснения впереди была целая ночь. И вдруг Том замолчал. Я искоса взглянул на него и увидел, что и он посерел. Он был жалок, и я подумал: «Ну вот, начинается!» А ночь подступала, тусклый свет сочился сквозь отдушины, через люк, растекался на куче угольной пыли, застывал бесформенными пятнами на полу. Над люком я заприметил звезду: ночь была морозной и ясной.
Дверь отворилась, в подвал вошли два охранника. За ними – белокурый человек в бельгийской военной форме. Поздоровавшись с нами, он произнес:
– Я врач. В этих прискорбных обстоятельствах я побуду с вами.
Голос у него был приятный, интеллигентный. Я спросил у него:
– А, собственно, зачем?
– Я весь к вашим услугам. Постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы облегчить вам последние часы.
– Но почему вы пришли к нам? В госпитале полно других.
– Меня послали именно сюда, – ответил он неопределенно. И тут же торопливо добавил: – Хотите покурить? У меня есть сигареты и даже сигары. – Он протянул нам английские сигареты и гаванские сигары, мы отказались. Я пристально посмотрел на него, он явно смутился. Я сказал ему:
– Вы явились сюда отнюдь не из милосердия. Я вас узнал. В тот день, когда меня взяли, я видел вас во дворе казармы. Вы были с фалангистами.
Я собирался выложить ему все, но, к своему удивлению, не стал этого делать: бельгиец внезапно перестал меня интересовать. Раньше если уж я к кому-нибудь цеплялся, то не оставлял его в покое так просто. А тут желание говорить бесследно исчезло. Я пожал плечами и отвел глаза. Через несколько минут поднял голову и увидел, что бельгиец с любопытством наблюдает за мной. Охранники уселись на циновки. Долговязый Педро не знал, куда себя деть от скуки, другой то и дело вертел головой, чтобы не уснуть.
– Принести лампу? – неожиданно спросил Педро.
Бельгиец кивнул головой, и я подумал, что интеллигентности в нем не больше, чем в деревянном чурбане, но на злодея он похож все-таки не был. Взглянув в его холодные голубые глаза, я решил, что он подличает от недостатка воображения. Педро вышел и вскоре вернулся с керосиновой лампой и поставил ее на край скамьи. Она светила скудно, но все же это было лучше, чем ничего. Накануне мы сидели в потемках. Я долго вглядывался в световой круг на потолке. Вглядывался как завороженный. Вдруг все это исчезло, круг света погас. Я очнулся и вздрогнул, как под невыносимо тяжелой ношей. Нет, это был не страх, не мысль о смерти. Этому просто не было названия. Скулы мои горели, череп раскалывался от боли.
Я поежился и взглянул на своих товарищей. Том сидел, упрятав лицо в ладони, я видел только его белый тучный загривок. Маленькому Хуану становилось все хуже: рот его был полуоткрыт, ноздри вздрагивали. Бельгиец подошел и положил ему руку на плечо: казалось, он хотел мальчугана подбодрить, но глаза его оставались такими же ледяными. Его рука украдкой скользнула вниз и замерла у кисти. Хуан не шевельнулся. Бельгиец сжал ему запястье тремя пальцами, вид у него был отрешенный, но при этом он слегка отступил, чтобы повернуться ко мне спиной. Я подался вперед и увидел, что он вынул часы и, не отпуская руки, с минуту глядел на них. Потом он отстранился, и рука Хуана безвольно упала. Бельгиец прислонился к стене, затем, как если бы он вспомнил о чем-то важном, вынул блокнот и что-то в нем записал. «Сволочь! – в бешенстве подумал я. – Пусть только попробует щупать у меня пульс, я ему тут же харю разворочу». Он так и не подошел ко мне, но когда я поднял голову, то поймал на себе его взгляд. Я не отвел глаз. Каким-то безынтонационным голосом он сказал мне:
– Вы не находите, что тут прохладно?
Ему и в самом деле было зябко: физиономия его стала фиолетовой.
– Нет, мне не холодно, – ответил я.
Но он не сводил с меня своего жесткого взгляда. И вдруг я понял, в чем дело. Я провел рукой по лицу: его покрывала испарина. В этом промозглом подвале, в самый разгар зимы, на ледяных сквозняках я буквально истекал потом. Я потрогал волосы: они были совершенно мокрые. Я почувствовал, что рубашку мою хоть выжимай, она плотно прилипла к телу. Вот уже не меньше часа меня заливало потом, а я этого не замечал. Зато скотина-бельгиец все прекрасно видел. Он наблюдал, как капли стекают по моему лицу, и наверняка думал: вот свидетельство страха, и страха почти патологического. Он чувствовал себя нормальным человеком и гордился, что ему сейчас холодно, как всякому нормальному человеку. Мне захотелось подойти и дать ему в морду. Но при первом же движении мой стыд и ярость исчезли, и я в полном равнодушии опустился на скамью. Я ограничился тем, что снова вынул платок и стал вытирать им шею. Теперь я явственно ощущал, как пот стекает с волос, и это было неприятно. Впрочем, вскоре я перестал утираться: платок промок насквозь, а пот все не иссякал. Мокрым был даже зад, и штаны мои прилипали к скамейке. И вдруг заговорил маленький Хуан:
– Вы врач?
– Врач, – ответил бельгиец.
– Скажите… а это больно и… долго?
– Ах, это… когда… Нет, довольно быстро, – ответил бельгиец отеческим тоном. У него был вид доктора, который успокаивает своего платного пациента.
– Но я слышал… мне говорили… что иногда… с первого залпа не выходит.
Бельгиец покачал головой:
– Так бывает, если первый залп не поражает жизненно важных органов.
– И тогда перезаряжают ружья и целятся снова?
Он помедлил и добавил охрипшим голосом:
– И на это нужно время?
Его терзал страх перед физическим страданием: в его возрасте это естественно. Я же о подобных вещах не думал и обливался потом вовсе не из страха перед болью. Я встал и направился к угольной куче. Том вздрогнул и взглянул на меня с ненавистью: мои башмаки скрипели, это раздражало. Я подумал: неужели мое лицо стало таким же серым?
Небо было великолепно, свет не проникал в мой угол, стоило мне взглянуть вверх, как я увидел созвездие Большой Медведицы. Но теперь все было по-другому: раньше, когда я сидел в карцере архиепископства, я мог видеть клочок неба в любую минуту, и каждый раз оно пробуждало во мне различные воспоминания. Утром, когда небеса были пронзительно-голубыми и невесомыми, я представлял атлантические пляжи. В полдень, когда солнце было в зените, мне вспоминался севильский бар, где я когда-то попивал мансанилью, закусывая анчоусами и оливками. После полудня, когда я оказывался в тени, припоминалась глубокая тень, покрывающая половину арены, в то время как другая половина была залита солнцем; и мне грустно было видеть таким способом землю, отраженную в крохотном клочке неба. Но теперь я глядел в небо так, как хотел: оно не вызывало в памяти решительно ничего. Мне это больше нравилось. Я вернулся на место и сел рядом с Томом. Помолчали.
Через некоторое время он вполголоса заговорил. Молчать он просто не мог: только произнося слова вслух, он осознавал себя. По-видимому, он обращался ко мне, хотя и смотрел куда-то в сторону. Он, несомненно, боялся увидеть меня таким, каким я стал, – потным и пепельно-серым: теперь мы были похожи друг на друга и каждый из нас стал для другого зеркалом. Он смотрел на бельгийца, на живого.
– Ты в состоянии это понять? – спросил он. – Я нет.
Я тоже заговорил вполголоса. И тоже поглядел на бельгийца.
– О чем ты?
– О том, что вскоре с нами произойдет такое, что не поддается пониманию. – Я почувствовал, что от Тома странно пахнет. Кажется, я стал ощущать запахи острее, чем обычно. Я съязвил:
– Ничего, скоро поймешь.
Но он продолжал в том же духе:
– Нет, это непостижимо. Я хочу сохранить мужество до конца, но я должен по крайней мере знать… Значит, так, скоро нас выведут во двор. Эти гады выстроятся против нас. Как, по-твоему, сколько их будет?
– Не знаю, может, пять, а может, восемь. Не больше.
– Ладно. Пусть восемь. Им крикнут: «На прицел!» – и я увижу восемь винтовок, направленных на меня. Мне захочется отступить к стене, я прислонюсь к ней спиной, изо всех сил попытаюсь в нее втиснуться, а она будет отталкивать меня, как в каком-то ночном кошмаре. Все это я могу представить. И знал бы ты, до чего ярко!
– Знаю, – ответил я. – Я представляю это не хуже тебя.
– Это, наверно, чертовски больно. Ведь они метят в глаза и рот, чтобы изуродовать лицо, – голос его стал злобным. – Я ощущаю свои раны, вот уже час, как у меня болит голова, болит шея. И это не настоящая боль, а хуже: это боль, которую я почувствую завтра утром. А что будет потом?
Я прекрасно понимал, что он хочет сказать, но мне не хотелось, чтобы он об этом догадался. Я ощущал такую же боль во всем теле, я носил ее в себе, как маленькие рубцы и шрамы. Я не мог к ним привыкнуть, но так же, как он, не придавал им особого значения.
– Потом? – сказал я сурово. – Потом тебя будут жрать черви.
Дальше он говорил как бы с самим собой, но при этом не сводил глаз с бельгийца. Тот, казалось, ничего не слышал. Я понимал, почему он здесь, – наши мысли его не интересовали: он пришел наблюдать за нашими телами, еще полными жизни, но уже агонизирующими.
– Это как в ночном кошмаре, – продолжал Том. – Пытаешься о чем-то думать, и тебе кажется, что у тебя выходит, что еще минута – и ты что-то поймешь, а потом все это ускользает, испаряется, исчезает. Я говорю себе: «Потом? Потом ничего не будет». Но я не понимаю, что это значит. Порой мне кажется, что я почти понял… но тут все снова ускользает, и я начинаю думать о боли, о пулях, о залпе. Я материалист, могу тебе в этом поклясться, и, поверь, я в своем уме, и все же что-то у меня не сходится. Я вижу свой труп: это не так уж трудно, но вижу его все-таки Я, и глаза, взирающие на этот труп, МОИ глаза. Я пытаюсь убедить себя в том, что больше ничего не увижу и не услышу, а жизнь будет продолжаться – для других. Но мы не созданы для подобных мыслей. Знаешь, мне уже случалось бодрствовать ночи напролет, ожидая чего-то. Но то, что нас ожидает, Пабло, совсем другое. Оно наваливается сзади, и быть к этому готовым попросту невозможно.
– Заткнись, – сказал я ему. – Может, позвать к тебе исповедника?
Он промолчал. Я уже заметил, что он любит пророчествовать, называть меня по имени и говорить глухим голосом. Всего этого я не выносил, но что поделаешь: ирландцы все таковы. Мне показалось, что от него разит мочой. По правде говоря, я не испытывал к Тому особой симпатии и не собирался менять своего отношения только потому, что нам предстояло умереть вместе, – мне этого было недостаточно. Я знал людей, с которыми все было бы иначе. К примеру, Рамона Гриса. Но рядом с Хуаном и Томом я чувствовал себя одиноким. Впрочем, меня это устраивало: будь тут Рамон, я бы, вероятно, раскис. А так я был тверд и рассчитывал остаться таким до конца. Том продолжал рассеянно жевать слова. Было совершенно очевидно: он говорил только для того, чтобы помешать себе думать. Теперь от него несло мочой, как от старого простатика. Но вообще-то я был с ним вполне согласен; все, что он сказал, наверняка мог бы сказать и я: умирать противоестественно. С той минуты, как я понял, что мне предстоит умереть, все вокруг стало мне казаться противоестественным: и гора угольной крошки, и скамья, и паскудная рожа Педро. Тем не менее я не хотел об этом думать, хотя прекрасно понимал, что всю эту ночь мы будем думать об одном и том же, вместе дрожать и вместе истекать потом. Я искоса взглянул на него, и впервые он показался мне странным: лицо его было отмечено смертью. Гордость моя была уязвлена: двадцать четыре часа я провел рядом с Томом, я его слушал, я с ним говорил и все это время был уверен, что мы с ним совершенно разные люди. А теперь мы стали похожи друг на друга, как близнецы, и только потому, что нам предстояло вместе подохнуть. Том взял меня за руку и сказал, глядя куда-то мимо:
– Я спрашиваю себя, Пабло… я спрашиваю себя ежеминутно: неужели мы исчезнем бесследно?
Я высвободил руку и сказал ему:
– Погляди себе под ноги, свинья.
У ног его была лужа, капли стекали по штанине.
– Что это? – пробормотал он растерянно.
– Ты напустил в штаны, – ответил я.
– Вранье! – прокричал он в бешенстве. – Вранье! Я ничего не чувствую.
Подошел бельгиец, лицемерно изображая сочувствие:
– Вам плохо?
Том не ответил. Бельгиец молча смотрел на лужу.
– Не знаю, как это вышло, – голос Тома стал яростным. – Но я не боюсь. Клянусь чем угодно, не боюсь!
Бельгиец молчал. Том встал и отправился мочиться в угол. Потом он вернулся, застегивая ширинку, снова сел на скамью и больше не проронил ни звука. Бельгиец принялся за свои записи.
Мы смотрели на него. Все трое. Ведь он был живой! У него были жесты живого, заботы живого: он дрожал от холода в этом подвале, как и подобает живому, его откормленное тело повиновалось ему беспрекословно. Мы же почти не чувствовали наших тел, а если и чувствовали, то не так, как он. Мне захотелось пощупать свои штаны ниже ширинки, но я не решался это сделать. Я смотрел на бельгийца, хозяина своих мышц, прочно стоящего на своих гибких ногах, на человека, которому ничто не мешает думать о завтрашнем дне. Мы были по другую сторону – три обескровленных призрака, мы глядели на него и высасывали его кровь, как вампиры. Тут он подошел к маленькому Хуану. Трудно сказать, отчего ему вздумалось погладить мальчика по голове, возможно, из каких-то профессиональных соображений, а может, в нем проснулась инстинктивная жалость. Если так, то это случилось единственный раз за ночь. Он потрепал Хуана по голове и шее, мальчик не противился, не сводя с него глаз, но внезапно схватил его руку и уставился на нее с диким видом. Он зажал руку бельгийца между ладонями, и в этом зрелище не было ничего забавного: пара серых щипцов, а между ними холеная розоватая рука. Я сразу понял, что должно произойти, и Том, очевидно, тоже, но бельгиец видел в этом лишь порыв благодарности и продолжал отечески улыбаться. И вдруг мальчик поднес эту пухлую розовую руку к губам и попытался укусить ее. Бельгиец резко вырвал руку и, споткнувшись, отскочил к стене. С минуту он глядел на нас глазами, полными ужаса: наконец-то до него дошло, что мы не такие люди, как он. Я расхохотался, один из охранников так и подскочил от неожиданности. Другой продолжал спать, через полузакрытые веки поблескивали белки. Я чувствовал себя усталым и перевозбужденным. Мне больше не хотелось думать о том, что произойдет на рассвете, не хотелось думать о смерти. Все равно ее нельзя было соотнести ни с чем, а слова были пусты и ничего не значили. Но как только я попытался думать о чем-то стороннем, я отчетливо увидел нацеленные на меня ружейные дула. Не менее двадцати раз я мысленно пережил свой расстрел, а один раз мне даже почудилось, что это происходит наяву: видимо, я слегка прикорнул. Меня тащили к стене, я отбивался и молил о пощаде. Тут я разом проснулся и взглянул на бельгийца: я испугался, что мог во сне закричать. Но бельгиец спокойно поглаживал свои усики, он явно ничего не заметил. Если бы я захотел, то мог бы малость вздремнуть: я не смыкал глаз двое суток и был на пределе. Но мне не хотелось терять два часа жизни: они растолкают меня на рассвете, выведут обалдевшего от сна во двор и прихлопнут так быстро, что я не успею даже пикнуть. Этого я не хотел, я не хотел, чтоб меня прикончили, как животное, сначала я должен уяснить, в чем суть. И потом – я боялся кошмаров. Я встал, прошелся взад-вперед, чтобы переменить мысли, попытался припомнить прошлое. И тут меня беспорядочно обступили воспоминания. Они были всякие: и хорошие и дурные. Во всяком случае, такими они мне казались до. Мне припомнились разные случаи, промелькнули знакомые лица. Я снова увидел лицо молоденького новильеро, которого вскинул на рога бык во время воскресной ярмарки в Валенсии, я увидел лицо одного из своих дядюшек, лицо Рамона Гриса. Я вспомнил, как три месяца шатался без работы в двадцать шестом году, как буквально подыхал с голоду. Я вспомнил скамейку в Гранаде, на которой однажды переночевал: три дня у меня не было ни крохи во рту, я бесился, я не хотел умирать. Припомнив все это, я улыбнулся. С какой ненасытной жадностью охотился я за счастьем, за женщинами, за свободой. К чему? Я хотел быть освободителем Испании, преклонялся перед Пи-и-Маргалем, я примкнул к анархистам, выступал на митингах; все это я принимал всерьез, как будто смерти не существовало. В эти минуты у меня было такое ощущение, как будто вся моя жизнь была передо мной как на ладони, и я подумал: какая гнусная ложь! Моя жизнь не стоила ни гроша, ибо она была заранее обречена. Я спрашивал себя: как я мог слоняться по улицам, волочиться за женщинами; если б я только мог предположить, что сгину подобным образом, я не шевельнул бы и мизинцем. Теперь жизнь была закрыта, завязана, как мешок, но все в ней было не закончено, не завершено. Я уже готов был сказать: и все же это была прекрасная жизнь. Но как можно оценивать набросок, черновик – ведь я ничего не понял, я выписывал векселя под залог вечности. Я ни о чем не сокрушался, хотя было множество вещей, о которых я мог бы пожалеть, к примеру мансанилья или купанье в крохотной бухточке неподалеку от Кадиса, но смерть лишила все это былого очарования.
Внезапно бельгийцу пришла в голову блестящая мысль.
– Друзья мои, – сказал он, – я готов взять на себя обязательство – если, конечно, военная администрация будет не против – передать несколько слов людям, которые вам дороги…
Том пробурчал:
– У меня никого нет.
Я промолчал. Том выждал мгновение, потом с любопытством спросил:
– Как, ты ничего не хочешь передать Конче?
– Нет.
Я не выносил подобных разговоров. Но тут, кроме себя, мне некого было винить: я говорил ему о Конче накануне, хотя обязан был сдержаться. Я пробыл с ней год. Еще вчера я положил бы руку под топор ради пятиминутного свидания с ней. Потому-то я и заговорил о ней с Томом – это было сильнее меня. Но сейчас я уже не хотел ее видеть, мне было бы нечего ей сказать. Я не хотел бы даже обнять ее: мое тело внушало мне отвращение, потому что оно было землисто-серым и липким, и я не уверен, что такое же отвращение мне не внушило бы и ее тело. Узнав о моей смерти, Конча заплачет, на несколько месяцев она утратит вкус к жизни. И все же умереть должен именно Я. Я вспомнил ее прекрасные нежные глаза: когда она смотрела на меня, что-то переходило от нее ко мне. Но с этим было покончено: если бы она взглянула на меня теперь, ее взгляд остался бы при ней, до меня он бы просто не дошел. Я был одинок.
Том тоже был одинок, но совсем по-другому. Он присел на корточки и с какой-то удивленной полуулыбкой стал разглядывать скамью. Он прикоснулся к ней рукой так осторожно, как будто боялся что-то разрушить, потом отдернул руку и вздрогнул. На месте Тома я не стал бы развлекаться разглядыванием скамьи, скорее всего, это была все та же ирландская комедия. Но я тоже заметил, что предметы стали выглядеть как-то странно: они были более размытыми, менее плотными, чем обычно. Стоило мне посмотреть на скамью, на лампу, на кучу угольной крошки, как становилось ясно, – меня не будет. Разумеется, я не мог четко представить свою смерть, но я видел ее повсюду, особенно в вещах, в их стремлении отдалиться от меня и держаться на расстоянии – они это делали неприметно, тишком, как люди, говорящие шепотом у постели умирающего. И я понимал, что Том только что нащупал на скамье СВОЮ смерть. Если бы в ту минуту мне даже объявили, что меня не убьют и я могу преспокойно отправиться восвояси, это не нарушило бы моего безразличия: ты утратил надежду на бессмертие, какая разница, сколько тебе осталось ждать – несколько часов или несколько лет. Теперь меня ничто не привлекало, ничто не нарушало моего спокойствия. Но это было ужасное спокойствие, и виной тому было мое тело: глаза мои видели, уши слышали, но это был не я – тело мое одиноко дрожало и обливалось потом, я больше не узнавал его. Оно было уже не мое, а чье-то, и мне приходилось его ощупывать, чтобы узнать, чем оно стало. Временами я его все же ощущал, меня охватывало такое чувство, будто я куда-то соскальзываю, падаю, как пикирующий самолет, я чувствовал, как бешено колотится мое сердце. Это меня отнюдь не утешало: все, что было связано с жизнью моего тела, казалось мне каким-то липким, мерзким, двусмысленным. Но в основном оно вело себя смирно, и я ощущал только странную тяжесть, как будто к груди моей прижалась какая-то странная гадина; мне казалось, что меня обвивает гигантский червяк. Я пощупал штаны и убедился, что они сырые: я так и не понял, пот это или моча, но на всякий случай помочился на угольную кучу.
Бельгиец вынул из кармана часы и взглянул на них. Он сказал:
– Половина четвертого.
Сволочь, он сделал это специально! Том так и подпрыгнул – мы как-то забыли, что время идет: ночь обволакивала нас своим зыбким сумраком, и я никак не мог вспомнить, когда она началась.
Маленький Хуан начал голосить. Он заламывал руки и кричал:
– Я не хочу умирать, не хочу умирать!
Простирая руки, он бегом пересек подвал, рухнул на циновку и зарыдал. Том взглянул на него помутневшими глазами: чувствовалось, что у него нет ни малейшего желания утешать. Да это было и ни к чему: хотя мальчик шумел больше нас, его страдание было менее тяжким. Он вел себя как больной, который спасается от смертельной болезни лихорадкой. С нами было куда хуже.
Он плакал, я видел, как ему было жалко себя, а о самой смерти он, в сущности, не думал. На мгновение, на одно короткое мгновение мне показалось, что я заплачу тоже, и тоже от жалости к себе. Но случилось обратное: я взглянул на мальчика, увидел его худые вздрагивающие плечи и почувствовал, что стал бесчеловечным – я был уже не в состоянии пожалеть ни себя, ни другого. Я сказал себе: ты должен умереть достойно.
Том поднялся, стал как раз под открытым люком и начал всматриваться в светлеющее небо. Я же продолжал твердить: умереть достойно, умереть достойно, больше я ни о чем не думал. Но с того момента, как бельгиец напомнил нам о времени, я невольно ощущал, как оно течет, течет и утекает капля за каплей. Было еще темно, когда Том сказал:
– Ты слышишь?
– Да.
Со двора доносились звуки шагов.
– Какого черта они там шатаются! Ведь не станут же они расстреливать нас в потемках.
Через минуту все стихло. Я сказал Тому:
– Светает.
Педро, позевывая, поднялся, задул лампу и обернулся к своему приятелю:
– Продрог как собака.
Подвал погрузился в сероватый полумрак. Мы услышали отдаленные выстрелы.
– Начинается, – сказал я Тому. – По-моему, они это делают на заднем дворе.
Том попросил у бельгийца сигарету. Я воздержался: не хотелось ни курева, ни спиртного. С этой минуты они стреляли беспрерывно.
– Понял? – сказал Том.
Он хотел что-то добавить, но замолк и посмотрел на дверь. Дверь отворилась, и вошел лейтенант с четырьмя солдатами. Том выронил сигарету.
iknigi.net
Отзывы о книге Стена. Комната. Герострат. Интим (сборник)
Автор исследует ощущения персонажей своего произведения перед смертью.
Действие происходит в Испании во время гражданской войны 30-х годов 20 века между республиканцами и анархистами.
Перед нами трое арестованных анархиста, приговоренных к смертной казни. Завтра утром приговор должен быть приведен в исполнение.
Автор отобразил три характера, ожидающих смерть. Но не один из них не был верующим со своей картиной посмертного существования, поэтому, считаю, область исследования ограниченной. Для всех троих посмертного существования нет. Они пытаются его представить, но не могут. Одновременно не могут представить себя вне существования. Далее тупик, стена, ничто.
Было интересно, как преобразуется смысл жизни у неверующего в преддверии смерти. Оказалось, что не только любовь главного героя, но и идеи были бессмысленны, а с моей позиции – ложны. Сартр показал так, что со смертью человека, его прошлая жизнь теряет смысл. А тогда зачем и к чему стремиться?
«Я хотел быть освободителем Испании, преклонялся перед Пи-и-Маргалем, я примкнул к анархистам, выступал на митингах; все это я принимал всерьез, как будто смерти не существовало. В эти минуты у меня было такое ощущение, как будто вся моя жизнь была передо мной как на ладони, и я подумал: какая гнусная ложь! Моя жизнь не стоила ни гроша, ибо она была заранее обречена. Я спрашивал себя: как я мог слоняться по улицам, волочиться за женщинами; если б я только мог предположить, что сгину подобным образом, я не шевельнул бы и мизинцем.»
Тут даже речь не о религиозной вере, а например вере в любовь, красоту мира, в гармонию природы, в идеи, которые мы реализуем в жизни, в значимость творческого труда.
Смерть представлена как судья нашей прожитой жизни, как что-то, относительно чего мы оцениваем смысл сегодняшнего дня.
Ещё мне было интересно то, как автор описал влияние будущего, на сегодняшний день. Влияние представляемого персонажами небытия, после утрешнего расстрела, на их сегодняшнее состояние, ночью, перед исполнением приговора. Изменялось физическое состояние и восприятие своего тела. Представляемое будущее начало активно внедряться в настоящее.
Концовка произведения, выбив остатки веры у героя в какой-то смысл и цель жизни, подтвердила бессмысленность и глупость подобного существования.
Наши классики после подобной ситуации:
«Выходило, что остается жить минут пять, не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть.
…
Всё это он думал в эти две минуты решить! Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними…
…
Что, если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! И всё это было бы мое!»
Ф.М. Достоевский «Идиот»
Философия Сартра, мне показалась, вырванной из целостного бытия. Взята какая-то малая часть реальности и на этой части осуществлена попытка глобальных выводов о смысле жизни.
www.livelib.ru
Читать книгу «Стена. Сборник рассказов» онлайн полностью — Сергей Михайлов — MyBook.
1.
Судьба забросила меня в этот тихий, невзрачный посёлок около пяти лет назад. Забросила из крупного мегаполиса, где рафинированная жизнь била фонтаном, где всех нас лихорадило и трясло в каком-то стремительно-шизофреническом ознобе, где великая урбанистическая суета и гонка за чем-то неуловимым, но жизненно необходимым, неотъемлемым стали основными принципами нашего существования. Там все были одержимы скоростью, Интернетом, сотовыми телефонами, пейджерами, бизнесом, асфальто-железо-бетоно-стеклом, памперсами-тампексами-сникерсами, колебаниями курса доллара, импичментами и другой подобной чепухой… Да, теперь, по прошествии пяти лет, та жизнь казалась мне чепухой, но тогда… о, тогда! Тогда я чувствовал себя наверху блаженства, купаясь в лучах искусственного освещения, сияния витрин роскошных супермаркетов, электромагнитного излучения всех видов и типов, которым было пронизано пространство огромного индустриального центра, – и, конечно же, собственной славы. Я был видным учёным в области… уфологии, кажется? Память в последнее время что-то стала меня подводить… Когда-то, в бытность мою звездой первой величины в международных научных кругах и признанным авторитетом в среде моих менее удачливых коллег-учёных, я исколесил весь мир вдоль и поперёк, пожиная лавры своей славы и принимая как должное почёт, уважение, признание моих заслуг. Нью-Йорк, Париж, Буэнос-Айрес, Шри Ланка… Моё имя не сходило со страниц самых престижных журналов, а наиболее популярные каналы TV яростно оспаривали друг у друга право на показ моей персоны. Я был в эпицентре событий, в самой их гуще, и мир, как мне тогда казалось, вращается вокруг меня одного…
А потом я оказался здесь, в этом Богом забытом таёжном уголке. Влекомый собственной одержимостью и уникальными данными наших следопытов, подкреплёнными результатами космической диагностики, я прибыл в безымянный посёлок, чтобы на месте изучить странный феномен, имеющий непосредственное отношение к представляемой мною науке. Что-то там нашли, в этой таёжной глубинке, что-то такое, что опровергало постулаты крупнейших учёных и опрокидывало большинство теорий, давно уже пустивших корни в сознании их адептов. Что именно? Признаюсь откровенно: не помню. Да, память… память моя опять даёт сбои… Впрочем, сейчас это уже и не важно.
В числе первых узнал я о необычном явлении, следы которого были обнаружены на самом краю света, и устремился в неизвестность, отчётливо сознавая, что пальма первенства в этом открытии должна принадлежать мне, и только мне. Честолюбие моё не знало предела – я не допускал мысли, что кто-то из моих коллег может опередить меня. Я привык всегда быть первым, и не раз моё восхождение к вершинам славы пролегало по жизням и судьбам других людей, не способных противостоять моей напористости и воле. Чего уж греха таить – порой я бывал жесток. Жизнь диктовала свои правила игры, слишком далёкие от ветхозаветных заповедей… Я поставил на карту всё. Я не мог проиграть. О, если бы я знал тогда, во что выльется мой вояж в эту таёжную глухомань!..
Мне впервые доводилось окунуться в лоно первозданной природы. Плоть от плоти изнуряющего урбанистического марафона, я знал об этой стороне жизни лишь понаслышке. Знал, что где-то там, на краю вселенной, в единении с природой живут странные люди, и земля служит им домом и источником пропитания, и жизнь там размеренна и неспешна. Да, я знал это – и с изрядной долей скепсиса, презрения и внутреннего превосходства, а порой и сочувствия, когда редкое благодушие нисходило на меня, удивлялся их непрактичности, ограниченности и детской наивности. Жизнь даётся нам только единожды, она слишком коротка, чтобы растранжиривать её понапрасну, в отрыве от великой поступи мировой цивилизации – даже бешеный ритм, который я впитал с молоком матери и впоследствии сделал своим жизненным кредо, порой оказывался недостаточным для той бешеной гонки, участником которой я считал себя по праву, – и тогда я сходил с дистанции, оказывался на обочине – с тем, чтобы тут же, до боли стиснув зубы, собрав волю в единое целое, пуская в ход кулаки и серое вещество, вновь ринуться в самую гущу схватки и вернуть утраченные позиции. Что же говорить об этих чудаках не от мира сего! Об этих полусонных созерцателях, простодушных интеллектуальных уродцах, флегматичных детях природы!..
Теперь, по прошествии пяти лет, смутные отголоски этих мыслей порой ещё копошатся в моём сознании, обрывки прежней жизни бледными прозрачными тенями, унося в прошлое, всё ещё цепляются за память. Пять лет… Целая жизнь протекла с того тихого летнего вечера, когда я впервые ступил на эту удивительную землю. Тогда, движимый честолюбивыми планами, тщеславием первооткрывателя и жаждой одержимого, не успев даже отряхнуть дорожную пыль со своих цивильных башмаков, я с головой ушёл в работу. Слепо следовал своим гипертрофированным инстинктам, ведомый вживлёнными в плоть, мозг и душу установками, – и ничего не видел вокруг, не замечал того чуждого, непонятного мне мира, в который судьба забросила меня по моей же собственной прихоти.
Да, поначалу я не замечал ничего: ни людей, окружавших меня, ни дивных бескрайних лесов, простиравшихся Бог весть до каких пределов, ни девственно-чистого, ослепительно-голубого небосвода, увенчанного огненным шаром дневного светила – ничего. Работа, ради которой я примчался в эту глушь, снедала меня всего, горячечным бредом туманила разум, жуком-древоточцем подтачивала мои силы… Бывало, я вскакивал по ночам, включал свой неизменный ноутбук, который всегда таскал с собой, и начинал судорожно колотить по клавишам, занося в электронную память всплывшие вдруг мысли. Позже, спустя некоторое время, запас энергии батареек, питавших мой портативный компьютер, внезапно иссяк, и я с ужасом обнаружил, что новые элементы питания приобрести мне вряд ли удастся, так как магазинов, торгующих столь важными предметами первой необходимости, как батарейки, в этом глухом селении не оказалось, как, впрочем, не оказалось здесь и каких бы то ни было других магазинов. Попытка подключить ноутбук к обычной электрической сети также не увенчалась успехом, так как таковая в эти места просто не была проведена. Здешние аборигены обходятся без электричества! Что за дикость!
В мои первоначальные намерения не входило задерживаться в этих местах более недели, от силы двух, однако жизнь распорядилась иначе. Вплотную приступив к работе, я понял, что буквально напал на золотую жилу, доселе никому неизвестную, и оставить её, не разработав до конца, я не мог. Прошёл месяц, второй, лето кончилось, незаметно пришла дождливая осень. С досадой отбросив свой ставший бесполезным компьютер, я перешёл на бумагу, отлично понимая, что без фиксирования результатов исследований мой десант в тыл цивилизации потеряет всякий смысл. В конце концов, пользовались же бумагой наши далёкие предки, и горя не знали! Придётся смириться с неизбежностью. Ничего, с какой-то необъяснимой злостью думал я тогда, дайте только срок, и все мои тяготы и невзгоды окупятся сторицей! Как только завершу свои изыскания – тут же, немедля ни секунды вернусь в привычный, знакомый, ставший до боли родным, урбанизированный мир, мой мир, мир со всеми мыслимыми и немыслимыми возможностями и удобствами.
Сутками пропадал я в этих чёртовых дебрях, копался в жирной чёрной земле, колесил по некошеным, заросшим буйными травами лугам, проклиная их на чём свет стоит, и по крупицам собирал, собирал, собирал бесценную информацию по интересовавшему меня вопросу. О, я был на седьмом небе от счастья! То, что я обнаружил, нуждалось в тщательном изучении, серьёзном научном исследовании, и никто другой, кроме меня, не смог бы проделать эту работу лучше и эффективнее. Да никого другого я бы и не допустил до неё. Слишком я был честолюбив: делиться своей удачей я не намерен был ни с кем. А это действительно была удача, какая редко выпадают на долю учёного.
Так я и работал первые месяцы – ничего не видя, ничего не слыша, ничего не замечая вокруг.
Однако… то ли воздух здесь какой-то особенный, то ли от земли поднимаются незримые обволакивающие испарения, или же местные жители излучают лишь одним им свойственные флюиды, только стал я вдруг замечать, что цель моей поездки, поначалу казавшаяся мне кульминацией всей моей научной карьеры, стала как-то незаметно тускнеть, бледнеть, отходить на второй план. Как-то сама собой исчезла былая одержимость, ставшая привычной, неотъемлемой частью моего существа на протяжении многих и многих лет – странное, удивительное умиротворение незаметно нисходило на меня, покой разливался по душе и телу, какая-то новая, неведомая жизнь смутно манила меня, исподволь, ненавязчиво вторгалась в мой внутренний мир.
Это произошло в самом начале октября. Уже неделю, как не переставая моросил мерзкий холодный дождь, внезапно налетавшие порывы осеннего ветра пронизывали насквозь, всё чаще и чаще напоминая о том, что зима уже не за горами. Однако непогода не могла остановить меня в моих изысканиях: если обстоятельства того требовали, я продолжал работать и в ливень, и в град, и в лютую стужу. Тем более, что работа моя подходила к концу. Вот уже несколько месяцев, как я, подобно охотничьему псу, без устали шёл по следу удивительного феномена, с каждым днём открывавшего передо мной свои тайны и сулившего мне ещё один взлёт к вершинам научной славы, – осталось лишь сделать несколько завершающих штрихов, проставить последние точки над «i», проверить несколько спорных моментов моей теории (у меня к тому времени уже появилась собственная теория!) – и тогда я с чистой совестью смогу покинуть этот захудалый, сонно-флегматичный мирок и наконец-то вернуться домой.
Итак, это произошло в самом начале октября. Едва только небо подёрнулось матовой белизной наступающего дня, я уже был на ногах. Накинув на плечи дождевик, вооружившись двумя-тремя приборами, которыми я обычно пользовался в своих исследованиях, я выбрался на свежий воздух. В два счёта миновал жилой массив приютившей меня деревушки и очутился на берегу безымянной извилистой речки, укрытой от посторонних глаз пологим холмом, у самого русла внезапно обрывающегося вниз почти отвесно. Холм был совершенно лыс: ни дерево, ни куст, ни даже сухой пень не разнообразили его ландшафта. Вдоль реки, над самой её поверхностью, стлался куцый туман, порой взбирался на оба берега и даже заползал на гладкую плешь холма. Наверное, вид, открывшийся мне в то утро, вполне достоин был пера живописца, но тогда, в те постепенно исчезающие из памяти дни, я был бесконечно далёк от эстетического восприятия окружающей меня природы. Не до неё мне было, и уж тем более не до её красот. В своей жизни я руководствовался иными ориентирами, куда более прагматичными.
Было тихо, движения воздуха в то утро почти не ощущалось. День не предвещал ничего необычно, да ничего необычного, в привычном понимании этого слова, собственно и не произошло. Просто в облаке тумана, зависшего над голой плешью холма, я внезапно увидел одиноко торчащее дерево. Очертания его были смутными, размытыми, и всё же сквозь холодное влажное марево я сумел различить узловатый ствол и пару голых ветвей, совершенно лишённых признаков листвы. Но не его вид обескуражил меня, а сам факт его появления здесь, на холме, который испокон века не знал иной растительности, кроме вонючего клевера и чахлой низкорослой травы. Что за чертовщина!
Внезапно налетевший порыв ветра разорвал туманную завесу, зависшую над холмом, тут же превратил её в клочья и разметал в разные стороны, открыв моему взору… Ба, да это вовсе не дерево, а человек!
Он стоял неподвижно, неестественно раскорячив руки и изогнувшись в совершенно немыслимой позе, нарушающей все законы равновесия и гравитации. Взор его был устремлён прямо на меня, однако я понимал: он меня не видит. Всклокоченная борода и шапка давно нечёсаных косм создавали беспорядок и хаос вокруг его головы, редкая одежонка едва прикрывала сучковатое, задубевшее и загрубевшее от ветра, солнечных лучей и непогоды тело. Он был высок, жилист и крепок, хотя уже далеко не молод. Не удивительно, что поначалу я принял его за дерево: в эти минуты на человека он походил менее всего.
Потом белесое облако вновь закрыло его от меня, а когда рассеялось, поддавшись напору пришедших в движение воздушных масс, на холме его уже не оказалось. Он исчез, растворился в утреннем тумане, и будь я трижды лжецом, если заметил, как это произошло. Словно и не было его здесь, в каких-нибудь трёх шагах от меня.
В тот день я так и не закончил своей работы, хотя и проторчал на дурацком холме до самых сумерек. Что-то мешало, давило, не давало сосредоточиться, отвлекало мысли от предмета моих научных исследований. Нечто инородное исподволь вторгалось в мою черепную коробку, теснило то, что я считал наиболее для себя насущным и чему я посвятил всю свою молодость и изрядную часть зрелости. Тогда я ещё не осознавал всей глубины метаморфозы, которая происходила со мной, списывая свою пониженную работоспособность, и не без оснований, на неблагоприятные погодные условия, а лёгкий озноб на ОРЗ, – однако теперь-то я знаю, что дело здесь совершенно в ином.
Не привелось мне закончить работу и на следующий день. След внеземного присутствия, обнаруженный мною в этой дикой местности, требовал с моей стороны последнего усилия, чтобы быть изученным до конца, но… увы, я никак не мог сконцентрировать мысль на завершающем интеллектуальном рывке. Я вернулся в деревню.
Впервые за те несколько месяцев, что мне выпало провести в этой глуши, у меня проснулся неожиданный интерес, весьма, правда, слабый, к месту моего вынужденного обитания. Словно приоткрылась завеса в святая святых того мира, в который забросила меня судьба.
Это было селение дворов на пятьдесят, не больше. Старенькие лачуги, местами уже покосившиеся, едва ли не до половины вросшие в размякшую и набухшую от избытка влаги землю, но большей частью ещё крепкие, добротно срубленные бревенчатые избы в беспорядке разбросаны вдоль нескольких кривых улочек, незнакомых с асфальтовым покрытием и изобиловавших ухабами, рытвинами и мутными лужами с застоявшейся дождевой водой. Об электричестве здесь не имели никакого понятия, как, впрочем, не ведали туземцы и множестве других достижений цивилизации: теле– и радиосвязи, телефонах, автомобилях, газетах и журналах и т.д. и т.п. То тут, то там из многочисленных печных труб, подпиравших низкий осенний небосвод, вился причудливый пахучий дымок. Под ногами копошилась домашняя живность: сновали суетливые куры, неуклюже переваливались с лапы на лапу толстые флегматичные утки, дулись на весь свет вздувшиеся от спеси чванливо-сопливые индюки; пара свиней, грязных, основательно вывалявшихся накануне в густой придорожной жиже, апатично трусили вдоль горбатой деревенской улочки; где-то устало брехал осипший пёс. незнания?) в умиротворённых взорах, проковыляли мимо два-три местных мужичка. Первобытно-патриархальный уклад царил здесь во всём, жизнь текла неспешно, размеренно, медленно наматывая непривычно вытянутые минуты на невидимую ось вечного времени.
mybook.ru
Книга Стена. Сборник рассказов читать онлайн бесплатно, автор Сергей Михайлов на Fictionbook
Стена
1.
Судьба забросила меня в этот тихий, невзрачный посёлок около пяти лет назад. Забросила из крупного мегаполиса, где рафинированная жизнь била фонтаном, где всех нас лихорадило и трясло в каком-то стремительно-шизофреническом ознобе, где великая урбанистическая суета и гонка за чем-то неуловимым, но жизненно необходимым, неотъемлемым стали основными принципами нашего существования. Там все были одержимы скоростью, Интернетом, сотовыми телефонами, пейджерами, бизнесом, асфальто-железо-бетоно-стеклом, памперсами-тампексами-сникерсами, колебаниями курса доллара, импичментами и другой подобной чепухой… Да, теперь, по прошествии пяти лет, та жизнь казалась мне чепухой, но тогда… о, тогда! Тогда я чувствовал себя наверху блаженства, купаясь в лучах искусственного освещения, сияния витрин роскошных супермаркетов, электромагнитного излучения всех видов и типов, которым было пронизано пространство огромного индустриального центра, – и, конечно же, собственной славы. Я был видным учёным в области… уфологии, кажется? Память в последнее время что-то стала меня подводить… Когда-то, в бытность мою звездой первой величины в международных научных кругах и признанным авторитетом в среде моих менее удачливых коллег-учёных, я исколесил весь мир вдоль и поперёк, пожиная лавры своей славы и принимая как должное почёт, уважение, признание моих заслуг. Нью-Йорк, Париж, Буэнос-Айрес, Шри Ланка… Моё имя не сходило со страниц самых престижных журналов, а наиболее популярные каналы TV яростно оспаривали друг у друга право на показ моей персоны. Я был в эпицентре событий, в самой их гуще, и мир, как мне тогда казалось, вращается вокруг меня одного…
А потом я оказался здесь, в этом Богом забытом таёжном уголке. Влекомый собственной одержимостью и уникальными данными наших следопытов, подкреплёнными результатами космической диагностики, я прибыл в безымянный посёлок, чтобы на месте изучить странный феномен, имеющий непосредственное отношение к представляемой мною науке. Что-то там нашли, в этой таёжной глубинке, что-то такое, что опровергало постулаты крупнейших учёных и опрокидывало большинство теорий, давно уже пустивших корни в сознании их адептов. Что именно? Признаюсь откровенно: не помню. Да, память… память моя опять даёт сбои… Впрочем, сейчас это уже и не важно.
В числе первых узнал я о необычном явлении, следы которого были обнаружены на самом краю света, и устремился в неизвестность, отчётливо сознавая, что пальма первенства в этом открытии должна принадлежать мне, и только мне. Честолюбие моё не знало предела – я не допускал мысли, что кто-то из моих коллег может опередить меня. Я привык всегда быть первым, и не раз моё восхождение к вершинам славы пролегало по жизням и судьбам других людей, не способных противостоять моей напористости и воле. Чего уж греха таить – порой я бывал жесток. Жизнь диктовала свои правила игры, слишком далёкие от ветхозаветных заповедей… Я поставил на карту всё. Я не мог проиграть. О, если бы я знал тогда, во что выльется мой вояж в эту таёжную глухомань!..
Мне впервые доводилось окунуться в лоно первозданной природы. Плоть от плоти изнуряющего урбанистического марафона, я знал об этой стороне жизни лишь понаслышке. Знал, что где-то там, на краю вселенной, в единении с природой живут странные люди, и земля служит им домом и источником пропитания, и жизнь там размеренна и неспешна. Да, я знал это – и с изрядной долей скепсиса, презрения и внутреннего превосходства, а порой и сочувствия, когда редкое благодушие нисходило на меня, удивлялся их непрактичности, ограниченности и детской наивности. Жизнь даётся нам только единожды, она слишком коротка, чтобы растранжиривать её понапрасну, в отрыве от великой поступи мировой цивилизации – даже бешеный ритм, который я впитал с молоком матери и впоследствии сделал своим жизненным кредо, порой оказывался недостаточным для той бешеной гонки, участником которой я считал себя по праву, – и тогда я сходил с дистанции, оказывался на обочине – с тем, чтобы тут же, до боли стиснув зубы, собрав волю в единое целое, пуская в ход кулаки и серое вещество, вновь ринуться в самую гущу схватки и вернуть утраченные позиции. Что же говорить об этих чудаках не от мира сего! Об этих полусонных созерцателях, простодушных интеллектуальных уродцах, флегматичных детях природы!..
Теперь, по прошествии пяти лет, смутные отголоски этих мыслей порой ещё копошатся в моём сознании, обрывки прежней жизни бледными прозрачными тенями, унося в прошлое, всё ещё цепляются за память. Пять лет… Целая жизнь протекла с того тихого летнего вечера, когда я впервые ступил на эту удивительную землю. Тогда, движимый честолюбивыми планами, тщеславием первооткрывателя и жаждой одержимого, не успев даже отряхнуть дорожную пыль со своих цивильных башмаков, я с головой ушёл в работу. Слепо следовал своим гипертрофированным инстинктам, ведомый вживлёнными в плоть, мозг и душу установками, – и ничего не видел вокруг, не замечал того чуждого, непонятного мне мира, в который судьба забросила меня по моей же собственной прихоти.
Да, поначалу я не замечал ничего: ни людей, окружавших меня, ни дивных бескрайних лесов, простиравшихся Бог весть до каких пределов, ни девственно-чистого, ослепительно-голубого небосвода, увенчанного огненным шаром дневного светила – ничего. Работа, ради которой я примчался в эту глушь, снедала меня всего, горячечным бредом туманила разум, жуком-древоточцем подтачивала мои силы… Бывало, я вскакивал по ночам, включал свой неизменный ноутбук, который всегда таскал с собой, и начинал судорожно колотить по клавишам, занося в электронную память всплывшие вдруг мысли. Позже, спустя некоторое время, запас энергии батареек, питавших мой портативный компьютер, внезапно иссяк, и я с ужасом обнаружил, что новые элементы питания приобрести мне вряд ли удастся, так как магазинов, торгующих столь важными предметами первой необходимости, как батарейки, в этом глухом селении не оказалось, как, впрочем, не оказалось здесь и каких бы то ни было других магазинов. Попытка подключить ноутбук к обычной электрической сети также не увенчалась успехом, так как таковая в эти места просто не была проведена. Здешние аборигены обходятся без электричества! Что за дикость!
В мои первоначальные намерения не входило задерживаться в этих местах более недели, от силы двух, однако жизнь распорядилась иначе. Вплотную приступив к работе, я понял, что буквально напал на золотую жилу, доселе никому неизвестную, и оставить её, не разработав до конца, я не мог. Прошёл месяц, второй, лето кончилось, незаметно пришла дождливая осень. С досадой отбросив свой ставший бесполезным компьютер, я перешёл на бумагу, отлично понимая, что без фиксирования результатов исследований мой десант в тыл цивилизации потеряет всякий смысл. В конце концов, пользовались же бумагой наши далёкие предки, и горя не знали! Придётся смириться с неизбежностью. Ничего, с какой-то необъяснимой злостью думал я тогда, дайте только срок, и все мои тяготы и невзгоды окупятся сторицей! Как только завершу свои изыскания – тут же, немедля ни секунды вернусь в привычный, знакомый, ставший до боли родным, урбанизированный мир, мой мир, мир со всеми мыслимыми и немыслимыми возможностями и удобствами.
Сутками пропадал я в этих чёртовых дебрях, копался в жирной чёрной земле, колесил по некошеным, заросшим буйными травами лугам, проклиная их на чём свет стоит, и по крупицам собирал, собирал, собирал бесценную информацию по интересовавшему меня вопросу. О, я был на седьмом небе от счастья! То, что я обнаружил, нуждалось в тщательном изучении, серьёзном научном исследовании, и никто другой, кроме меня, не смог бы проделать эту работу лучше и эффективнее. Да никого другого я бы и не допустил до неё. Слишком я был честолюбив: делиться своей удачей я не намерен был ни с кем. А это действительно была удача, какая редко выпадают на долю учёного.
Так я и работал первые месяцы – ничего не видя, ничего не слыша, ничего не замечая вокруг.
Однако… то ли воздух здесь какой-то особенный, то ли от земли поднимаются незримые обволакивающие испарения, или же местные жители излучают лишь одним им свойственные флюиды, только стал я вдруг замечать, что цель моей поездки, поначалу казавшаяся мне кульминацией всей моей научной карьеры, стала как-то незаметно тускнеть, бледнеть, отходить на второй план. Как-то сама собой исчезла былая одержимость, ставшая привычной, неотъемлемой частью моего существа на протяжении многих и многих лет – странное, удивительное умиротворение незаметно нисходило на меня, покой разливался по душе и телу, какая-то новая, неведомая жизнь смутно манила меня, исподволь, ненавязчиво вторгалась в мой внутренний мир.
Это произошло в самом начале октября. Уже неделю, как не переставая моросил мерзкий холодный дождь, внезапно налетавшие порывы осеннего ветра пронизывали насквозь, всё чаще и чаще напоминая о том, что зима уже не за горами. Однако непогода не могла остановить меня в моих изысканиях: если обстоятельства того требовали, я продолжал работать и в ливень, и в град, и в лютую стужу. Тем более, что работа моя подходила к концу. Вот уже несколько месяцев, как я, подобно охотничьему псу, без устали шёл по следу удивительного феномена, с каждым днём открывавшего передо мной свои тайны и сулившего мне ещё один взлёт к вершинам научной славы, – осталось лишь сделать несколько завершающих штрихов, проставить последние точки над «i», проверить несколько спорных моментов моей теории (у меня к тому времени уже появилась собственная теория!) – и тогда я с чистой совестью смогу покинуть этот захудалый, сонно-флегматичный мирок и наконец-то вернуться домой.
Итак, это произошло в самом начале октября. Едва только небо подёрнулось матовой белизной наступающего дня, я уже был на ногах. Накинув на плечи дождевик, вооружившись двумя-тремя приборами, которыми я обычно пользовался в своих исследованиях, я выбрался на свежий воздух. В два счёта миновал жилой массив приютившей меня деревушки и очутился на берегу безымянной извилистой речки, укрытой от посторонних глаз пологим холмом, у самого русла внезапно обрывающегося вниз почти отвесно. Холм был совершенно лыс: ни дерево, ни куст, ни даже сухой пень не разнообразили его ландшафта. Вдоль реки, над самой её поверхностью, стлался куцый туман, порой взбирался на оба берега и даже заползал на гладкую плешь холма. Наверное, вид, открывшийся мне в то утро, вполне достоин был пера живописца, но тогда, в те постепенно исчезающие из памяти дни, я был бесконечно далёк от эстетического восприятия окружающей меня природы. Не до неё мне было, и уж тем более не до её красот. В своей жизни я руководствовался иными ориентирами, куда более прагматичными.
Было тихо, движения воздуха в то утро почти не ощущалось. День не предвещал ничего необычно, да ничего необычного, в привычном понимании этого слова, собственно и не произошло. Просто в облаке тумана, зависшего над голой плешью холма, я внезапно увидел одиноко торчащее дерево. Очертания его были смутными, размытыми, и всё же сквозь холодное влажное марево я сумел различить узловатый ствол и пару голых ветвей, совершенно лишённых признаков листвы. Но не его вид обескуражил меня, а сам факт его появления здесь, на холме, который испокон века не знал иной растительности, кроме вонючего клевера и чахлой низкорослой травы. Что за чертовщина!
Внезапно налетевший порыв ветра разорвал туманную завесу, зависшую над холмом, тут же превратил её в клочья и разметал в разные стороны, открыв моему взору… Ба, да это вовсе не дерево, а человек!
Он стоял неподвижно, неестественно раскорячив руки и изогнувшись в совершенно немыслимой позе, нарушающей все законы равновесия и гравитации. Взор его был устремлён прямо на меня, однако я понимал: он меня не видит. Всклокоченная борода и шапка давно нечёсаных косм создавали беспорядок и хаос вокруг его головы, редкая одежонка едва прикрывала сучковатое, задубевшее и загрубевшее от ветра, солнечных лучей и непогоды тело. Он был высок, жилист и крепок, хотя уже далеко не молод. Не удивительно, что поначалу я принял его за дерево: в эти минуты на человека он походил менее всего.
Потом белесое облако вновь закрыло его от меня, а когда рассеялось, поддавшись напору пришедших в движение воздушных масс, на холме его уже не оказалось. Он исчез, растворился в утреннем тумане, и будь я трижды лжецом, если заметил, как это произошло. Словно и не было его здесь, в каких-нибудь трёх шагах от меня.
В тот день я так и не закончил своей работы, хотя и проторчал на дурацком холме до самых сумерек. Что-то мешало, давило, не давало сосредоточиться, отвлекало мысли от предмета моих научных исследований. Нечто инородное исподволь вторгалось в мою черепную коробку, теснило то, что я считал наиболее для себя насущным и чему я посвятил всю свою молодость и изрядную часть зрелости. Тогда я ещё не осознавал всей глубины метаморфозы, которая происходила со мной, списывая свою пониженную работоспособность, и не без оснований, на неблагоприятные погодные условия, а лёгкий озноб на ОРЗ, – однако теперь-то я знаю, что дело здесь совершенно в ином.
Не привелось мне закончить работу и на следующий день. След внеземного присутствия, обнаруженный мною в этой дикой местности, требовал с моей стороны последнего усилия, чтобы быть изученным до конца, но… увы, я никак не мог сконцентрировать мысль на завершающем интеллектуальном рывке. Я вернулся в деревню.
Впервые за те несколько месяцев, что мне выпало провести в этой глуши, у меня проснулся неожиданный интерес, весьма, правда, слабый, к месту моего вынужденного обитания. Словно приоткрылась завеса в святая святых того мира, в который забросила меня судьба.
Это было селение дворов на пятьдесят, не больше. Старенькие лачуги, местами уже покосившиеся, едва ли не до половины вросшие в размякшую и набухшую от избытка влаги землю, но большей частью ещё крепкие, добротно срубленные бревенчатые избы в беспорядке разбросаны вдоль нескольких кривых улочек, незнакомых с асфальтовым покрытием и изобиловавших ухабами, рытвинами и мутными лужами с застоявшейся дождевой водой. Об электричестве здесь не имели никакого понятия, как, впрочем, не ведали туземцы и множестве других достижений цивилизации: теле– и радиосвязи, телефонах, автомобилях, газетах и журналах и т.д. и т.п. То тут, то там из многочисленных печных труб, подпиравших низкий осенний небосвод, вился причудливый пахучий дымок. Под ногами копошилась домашняя живность: сновали суетливые куры, неуклюже переваливались с лапы на лапу толстые флегматичные утки, дулись на весь свет вздувшиеся от спеси чванливо-сопливые индюки; пара свиней, грязных, основательно вывалявшихся накануне в густой придорожной жиже, апатично трусили вдоль горбатой деревенской улочки; где-то устало брехал осипший пёс. В невообразимых одеждах, описать которые я не в силах, углублённые в свои думы, безучастные к моей персоне, с печатью тайного знания (или незнания?) в умиротворённых взорах, проковыляли мимо два-три местных мужичка. Первобытно-патриархальный уклад царил здесь во всём, жизнь текла неспешно, размеренно, медленно наматывая непривычно вытянутые минуты на невидимую ось вечного времени.
Всё это открылось мне столь неожиданно, что я невольно остановился, прямо среди улицы, и с удивлением огляделся. Мне почудилось, будто я очнулся после долгой-долгой летаргии, и теперь никак не возьму в толк, куда же это меня черти занесли, в какую такую «чёрную дыру» затянула меня судьба, сорвав с привычной жизненной орбиты. Я смотрел на мир обновлёнными, словно омытыми волшебным эликсиром, глазами, глазами новорождённого, и силился понять его, этот мир, найти хоть какую-нибудь зацепку, тончайший, ускользающий волосок, связывающий меня с привычной обыденной повседневностью.
Миновав с десяток дворов, я повернул к дому – вернее, к тому месту, где я жил все эти месяцы. Дом… Сейчас, спустя пять лет, это слово кажется таким естественным, таким привычным, но тогда, в ту памятную осень, оно вызывало у меня совершенно иные ассоциации. И всё-таки я произнёс его, это слово, хотя и мысленно. Оно всплыло в моём мозгу непроизвольно, без участия моей воли и сознания – и сразу же прочно утвердилось в этом своём новом значении, пустило цепкие корни, ядовитой метастазой вонзилось в душу.
Дом… Домом в этих краях служила мне старая хибара, покосившаяся от времени и ветхости, вот-вот готовая завалиться на бок. Я ютился в крохотной полутёмной комнатушке с кривым оконцем, свет сквозь которое проникал лишь изредка, да и то только в солнечные дни, однако до сих пор, полностью поглощённый своей работой, я ничего этого не замечал. И только теперь я воочию увидел, в каких жутких условиях мне приходилось жить и работать всё это время.
У самого порога я столкнулся с моей домохозяйкой, тихо и незаметно обихаживавшей меня все те месяцы, что я жил под крышей её старенького домишки. Смущённо отведя взгляд, я неожиданно поймал себя на мысли, что вижу её в первый раз.
Тихо потекла череда моих дней, тихо и ненавязчиво разматывался клубок моей судьбы. Прошёл год, пролетел второй, на исходе был третий. Отголоски прежней жизни всё ещё доносились до меня, внося сумятицу в душу и смятение в мысли. Но стоило мне лишь ранним летним утром услышать звонкую трель жаворонка, вдохнуть полной грудью пьянящий аромат полевого многоцветья, или в погожий зимний денёк, под треск морозца утопая в девственно-белом, пушистом снегу отмахать вёрст эдак десять по лесному бездорожью, как вся эта накипь прошлого уносилась в небытие, оставляя лишь грязную морскую пену на отмели моей памяти; смутные воспоминания о былом таяли, подобно ледяному насту под горячими лучами апрельского солнца.
День за днём я впитывал новые впечатления, круг моих интересов становился шире и многограннее. Теперь я знал многих селян, с некоторыми из них сошёлся накоротке. Мои прежние представления о них час от часу менялись, и теперь, годы спустя, я уже видел в них не туповатых, слабоумных флегматиков, какими они казались мне в первые дни, а… но нет, описать этих «простодушных голышей из Эдема» (чьи это слова?) я не возьмусь – не существует в человеческом языке формул, категорий и понятий, пригодных для осмысления их совершенно абсурдного, алогичного, глубоко иррационального бытия. Логический аппарат здесь бессилен, этих чудаков следовало принимать как некую данность, интуитивно, не рационализируя и не подвергая анализу – либо не принимать вовсе. Эти дети природы ни на йоту не были подвержены поведенческим законам цивилизованного мира. Как и вообще каким бы то ни было законам.
Вот некоторые из моих новых знакомцев. Несколько кратких штрихов, не более.
Дед Захар – тот самый человек-дерево, с которого началось моё удивительное обращение. Старый молчун, чурающийся общества, крепкий и могучий, как дуб (опять эта ассоциация с деревом!), он излучал флюиды нечеловеческой силы и абсолютной устойчивости. Не раз (и не два) потом я видел его неподвижную узловатую фигуру, безмолвно маячившую в отблесках золотого заката где-нибудь на холме, на лесной опушке или крутом речном берегу, возвышающемся над окрестным ландшафтом – как и тогда, когда я столкнулся с ним впервые. В эти минуты (вернее сказать: долгие-долгие часы) человеческое естество, казалось, окончательно покидало его тело: кровь более не струилась по жилам, члены и суставы костенели, и без того дублёная кожа обретала шероховатость и твёрдость древесной коры – умиротворение и неземное спокойствие царило тогда под кроной его несуществующих ветвей. Я часами мог сидеть рядом и молча внимать его одиночеству.
Полная его противоположность – Солнцедар. Живой, непоседливый паренёк лет восемнадцати, общительный, юркий, бесшабашно-весёлый, никогда не унывающий. Зимой он куда-то исчезал, и о нём тут же все забывали, зато ранними летними утрами, в тихие предрассветные часы, когда сырой туман ещё стелется по сонной траве и клочьями цепляется за клейкую листву старых лип, ловко карабкался он на самое высокое дерево и заливался оттуда самозабвенным свистом, выводя виртуозные рулады подстать жаворонку, звонкому провозвестнику нового дня. Трели его разносились по всей деревушке, будя туземцев и скотину в стойлах.
А с наступлением вечерних сумерек его сменяла девчушка по имени Майская Ночка, чей чистый переливчатый голосок, доносившийся в ночной тиши до околицы и даже ещё дальше, до речки, навевал на сельчан радужные сны и тревожно-приятные мысли.
Гурьбой высыпали в солнечные деньки из своих халуп полногрудые и крутобёдрые ядрёные бабёнки, молодые, полные задора непоседливые девки и совсем уже трухлявые, высохшие до состояния мумии, старушенции. Слетались кучкой, рассаживались на какой-нибудь завалинке, до боли в скулах лузгали семечки, устилая подсолнечной шелухой вытоптанный сотнями босых ног клочок земли, увлечённо перебрасывались ядовитыми сплетнями и надуманными байками из жизни односельчан – либо просто пустословили по поводу и без повода, впопад и невпопад.
Было ещё несколько ярких личностей в этом забытом Богом селении. Так, в ночную пору выползал из своей отшельничьей норы бирюк по имени Вольф Вольдемарыч и рыскал в одиночестве меж спящими избами – деревенские псы тогда захлёбывались от яростного лая. Забирался порой далеко в лес, откуда сутками не казал носу. Так же ночью возвращался в свою нору и, затаившись, отсиживался там до следующей вылазки. Был он сухопар, волосат и нелюдим, днём на людях показывался редко, да и тогда держался особняком от всех. Впрочем, и сами сельчане чурались его, с опаской обходя стороной. Что-то было в нём от первобытного хищника, выслеживающего обречённую жертву.
Наибольший страх наводил он на пару белобрысых юнцов, Ваньку и Ваську, имевших обыкновение вприпрыжку носиться по деревенским задворкам и пугливо шарахаться при приближении кого-либо из селян. Их всегда видели вместе, хотя они и старались никому не попадаться на глаза. А уж при приближении крадущегося бирюка Вольфа Вольдемарыча эта парочка буквально цепенела, пучила круглые от ужаса глаза и без оглядки уносилась прочь – только пятки сверкали.
В тёплые погожие дни, когда солнце мягко серебрило водную гладь безымянной речушки, мне не раз выпадала удача наблюдать, как весело плещутся в воде две девчушки, Русалочка и Машенька. Им было лет по пятнадцать-шестнадцать, не больше. Они стремительно скользили над речным дном, распугивая мелкую рыбёшку, заставляя неповоротливых раков второпях пятиться под укрытие прибрежных валунов, а солнце тем временем пронизывало тонкими лезвиями-лучами прозрачную толщу воды и чертило на песчаном дне фантастические замысловатые узоры. Было истинным наслаждением смотреть за грациозными движениями гибких обнажённых тел, бронзовых от загара, в мельчайших капельках воды, ослепительно блестевших под жгучими лучами дневного светила. В такие дни их задорный смех разливался над речушкой от заката и до заката.
Не подумайте, что этими эксцентричными выходками исчерпывался весь уклад жизни местных чудаков. Нет, во всём, что касалось повседневной житейской рутины, селяне мало чем отличались от обычных людей. Вели нехитрое хозяйство, сеяли хлеб, выращивали картошку, доили коров, удили рыбу, ходили на охоту. Кажется, у троих из них имелись старые охотничьи ружья, но в ход они их, однако, не пускали – даже когда шли на медведя. Верные старинным дедовским обычаям, отчаянные смельчаки, сбившись в группу из трёх-четырёх человек, шли на хозяина леса с обычной рогатиной.
Жили они в полном согласии с природой и друг с другом. Разрушительный яд цивилизации и миазмы технического прогресса не коснулись их, обошли стороной, оставив души сельчан чистыми и нетронутыми. Разум их не был замутнён современными знаниями, душа не совращена гонкой за успехом и стандартным набором жизненных благ, однако они были мудры, мудры какой-то особой мудростью, впитанной ими с молоком матери и вековыми традициями отцов и дедов.
Ясно, что я был чужим среди них – по крайней мере, на первых порах. Но шло время, и какое-то сверхрациональное понимание начало исподволь приходить ко мне. И вот настал тот чудесный день, когда я внезапно почувствовал, обострившимся интуитивным чутьём осознал: они приняли меня. Это произошло на четвёртом году моей жизни в этом райском уголке, поистине, как я теперь понимал, отмеченном Богом. Я больше не был чужаком, пришлым отщепенцем, существом из мира иного. Они вобрали меня в свою среду, пленили мою душу, очистили её от шлаков и наносов цивилизации, обнажили её первозданную сущность, вдохнули в неё новую жизнь – живую, естественную, многоцветную, наполненную ароматами лесных трав и полевых цветов, переливами скворца и ночными трелями соловья, мягким шелестом ветерка в кронах могучих платанов и завыванием зимней вьюги в печных трубах. Да, я больше не чувствовал себя изгоем, и это было тем более отрадно сознавать, что отныне я не помышлял о возвращении в жестокий мир моего прошлого.
С некоторых пор я полюбил бродить по глухим лесам, этому первозданному гигантскому зелёному хаосу, в недрах которого наша крохотная деревушка терялась подобно иголке в стоге сена. Я не брал провожатых или попутчиков, предпочитая компании одиночество – что-то очень интимное виделось мне в этих бесцельных блужданиях по лесным просторам, и делить своё одиночество с кем-либо ещё казалось мне кощунственным. Меня неудержимо тянуло в эти медвежьи углы, где я испытывал неописуемое чувство восторга, какого-то радостного томления, где душу мою распирало от пьянящего ощущения единства с этим лесом, этой землёй, этим удивительным миром – миром, который с каждым днём, с каждым моим шагом всё более и более открывал передо мной свои тайны. Едва лишь ранняя песнь Солнцедара, отгоняя прочь последние отголоски предрассветного сна, отверзала мои веки, как я тут же оказывался на ногах и, наскоро умывшись, убегал в леса. Бодрящая роса, ещё не тронутая ранними солнечными лучами, омывала мои босые ноги, легчайшая дымка утреннего тумана, развеиваемая едва ощутимым движением воздуха, нежно ласкала лицо. Я шёл наугад, никогда не планируя путь заранее, отдаваясь на волю интуиции и исконных своих инстинктов. О, это было восхитительно – идти, не разбирая дороги, доверясь чутью и судьбе! Я спускался на дно глубоких оврагов, пересекавших мой путь, и долго сидел на берегу весело журчащих ручейков, пробивающих себе дорогу сквозь густые заросли бузины и папоротника. Взбирался на пологие холмы, с которых открывался волшебный вид на эту обойдённую цивилизацией и человеком страну. В знойные дни, когда солнце изливало на землю избыток своей живительной энергии, купался в речке, наслаждаясь прохладой и свежестью кристально чистой, идеально прозрачной воды. Часами, без устали, без цели и смысла, повинуясь какому-то внутреннему зову, мог идти вдоль неё, следуя всем изгибам и поворотам её русла.
fictionbook.ru
Отзывы о книге Стена памяти (сборник)
"Но теперь я понимаю, что жизнь – это единственное, чего не истратишь. Она может кончиться у меня, может кончиться у тебя, но во всем мире ее запас никогда не кончится."
Уф, наконец-то дочитала. Это была первая мысль, которая меня посетила, как только я перевернула последнюю страницу. Но самое интересное, что к рассказам Дорра я еще вернусь (не к этим), у меня лежит ещё один сборник. Ага, напоминает тех самых мышей и кактус. Ну, ладно, не всё так плохо. Местами даже весьма не плохо.
Сборники рассказов чаще всего пишутся с одной тематикой, но вроде бы с совершенно разными рассказами. Тут идёт упор на то, что хоть один рассказик, а способен зацепить читателя. Ну, если, конечно, автор откровенно не твой, то такая ситуация вряд ли возможна. Так и у меня. Из 7 рассказов мне понравились 3. Не восторг, но вполне читабельные, интересные и с неплохим смыслом. Вот их названия:
Титульный рассказ "Стена памяти", "Плодитесь и размножайтесь", "Загробный мир" Мне бы хотелось обсудить каждый из этих рассказов.
"Стена памяти" - книга о женщине преклонных лет, которая не помнит свою жизнь. Но существует аппарат, который способен доставать воспоминания и записывать их на картриджи. Так вся жизнь старушки собрана в этих картриджах: детство, знакомство с мужем, его смерть, отношения и многое другое. А есть ещё воры воспоминаний, которые пытаются узнать, что нашел муж героини перед смертью.
Рассказ довольно тягучий, но меня понравилась идея. На самом деле страшно жить, не помня ничего. Спускаться на кухню и не помнить, что ты была здесь ночью. Не помнить смерти мужа, не помнить своих друзей. И картриджи памяти -хорошо или плохо. С одной стороны это как наркотик, тебе хочется вечно пересматривать приятные моменты. Но с другой - так ты помнишь хотя бы что-то.
"Плодитесь и размножайтесь. Этот рассказ довольно актуален в наше время. Как часто паре, которая вместе уже много лет, начинают задавать вопросы по поводу детей. И не задумываются, что вопрос может быть юестактным и болезненным. Ведь многие страдают бесплодием. В этом рассказе Дорр показал через что проходят люди с диагнозом "бесплодие" для того, чтобы иметь ребёнка.
"Загробный мир" - самый тяжёлый рассказ. Я не буду вдаваться в подробности. Лишь скажу, что он о двенадцати девочках-еврейках, которым довелось жить в Германии в 30-е годы XX века. Одна из них выжила. Но она хранит память. Воспоминания не оставляют её ни на минуту. Пронзительный рассказ, задевает за живое.
Все рассказы объединяет одна общая тематика - память и воспоминания. Вроде бы все рассказы разные, но тем не менее невидимая ниточка тянется от одного к другому. Воспоминания могут приносить боль и радость, могут быть счастливыми и грустными. У каждого человека своя специфика памяти. И непонятно, когда нахлынут воспоминания. Кому-то нужно прийти на "памятное место", кому-то включить песню, кому-то посмотреть фотографии.
В целом мне понравилось как пишет Дорр. Понравилось, что он разбирается в том, о чём пишет. Понравилось, что затрагивает абсолютно разные сферы жизни. Но, к сожалению, 4 рассказа из 7 показались мне пустыми и неинтересными.
Отдельное спасибо переводчику. Он не просто перевёл книгу, он ещё и дал кучу объяснений, в некоторых местах оспаривая утверждения автора. Пояснения переводчика, а их, на минутку, порядка 140, занимают 26 страниц. И многие из них действительно познавательные и помогают лучше понять, что хотел донести автор. Поэтому пояснения необходимо читать не в конце, а именно во время чтения рассказов, постоянно заглядывая в примечания.
Советовать не буду. Как уже писала выше, у меня есть ещё один сборник рассказов. Его я обязательно прочитаю когда-нибудь. Уверенна, что и там найду что-то стоящее для себя.
www.livelib.ru
Стена. Сборник рассказов читать онлайн, Кочетов Сергей Михайлович
... порножурналы и элитные тусовки супермодных гомиков-кутерье. Напарафиненые ведёрные бюсты, ноги, растущие прямо из ушей, ярко выраженная бисексуальность и склонность к полигамии, в глазах – тупое животное сладострастие самки в самый пик весенней течки – таков, в общих чертах, был этот идеал «женственности», который вызывал у среднестатистического цивилизованного самца бурное выделение слюны и спермы. При всём моём богатом воображении я не мог представить такую секс-машину в качестве женщины-матери.
Моя Мария была иной. Такой, какой и должна быть настоящая женщина.
Итак, я обзавёлся семьёй, срубил новую крепкую избу. Старая хибара Марии к тому времени совсем обветшала и почти полностью ушла в землю. Месяц спустя после новоселья она как-то вдруг завалилась на бок и рухнула, не выдержав бремени беспощадного времени. Случайно среди обломков я нашёл свой старенький, теперь уже бесполезный ноутбук, с незапамятных времён пылившийся на чердаке. Полустёршиеся клавиши, треснувшее стекло дисплея, густо загаженный голубями пластмассовый корпус… Ни сожаления о прошлом, ни желания вернуться к прежней жизни, ни ностальгии по городской суете и сутолоке – ничего, кроме череды бесцветных воспоминаний, уже частично подёрнутых тенью забвенья, у меня этот напичканный электроникой ящик не вызывал. Пожав плечами, я размахнулся и зашвырнул его на груду мусора, в который превратился старый дом Марии.
Вот уже два месяца, как в нашем доме появилось одно удивительное существо – крохотное, беспомощное, но уже с задатками строптивого характера. Ребёнок, наш с Марией сын. Маленький крепыш, непоседливый увалень, не знающий, что такое плакать. Мария после родов расцвела, помолодела и теперь вся светилась от счастья, особенно когда приходило время кормления и она брала это чудо-чадо на руки, а оно, урча от удовольствия, приникало своим крохотным требовательным ротиком к её полной, набухшей от избытка молока, груди. Всё же остальное время карапуз, сопя и кряхтя от усердия, барахтался в большущей охапке пахучего сена, которое я разбросал во дворе нашего дома, прямо под открытым небом. Пусть привыкает к жизни на воле, сказала Мария, и я не мог с ней не согласиться.
Как-то само собой за нашим сыном закрепилось имя Медвежонок, и с тех пор иначе мы его не называли. А ведь он действительно был похож на медвежонка!..
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
knigogid.ru
